Один ему подарили. Так давно, что он уже не помнил, когда это было, и помнил только, что всегда его прятал: сначала — чтобы не отняли, потом — просто подальше от любопытных глаз. Нож был красивый. С тонким, как шило, лезвием, заточенным с обеих сторон. Лезвие пряталось в рукоятке и выскакивало с тихим щелчком. Короткое и смертоносное, как змеиное жало. Никто не говорил Слепому, что нож красив, он и сам это знал. Он не задумывался о странностях старшеклассников своего детства, и то, что один из них подарил ребенку такую игрушку, тоже не казалось ему странным.
Вторым ножом убили Лося. Он не был ни красивым, ни удобным в руке. Обычный кухонный нож со следами ржавчины. Слепой ненавидел его, но не мог заставить себя с ним расстаться. Дотрагиваясь до него, он всякий раз содрогался, но одновременно испытывал странное, притуплявшее боль чувство невозможности случившегося. Жалкий кусок железа, лежавший на его ладони, не мог убить Лося. Мышь не съест гору, укус комара не убьет льва, полоска стали не могла уничтожить его бога. И он хранил этот нож, навещал его, прикасался к нему, только чтобы вновь и вновь проникаться неверием. Представлять, что Лось не умер, а просто исчез, растворился, отказавшись от Дома, который его предал.
Пора было уходить. Слепой спрятал свой нож в карман, второй завернул обратно в газету и опустил в тайник. Кирпич занял прежнее место. «Свитер, — подумал Слепой, — надо его забрать». Он вышел, защелкнул замок, прижав дужку, и поднялся по лестнице. На второй этаж взбежал бегом. Почти не оставалось времени. Ночь была на исходе. Лес съедал ее быстро. Коридор, двери, тишина… Вот-вот в нее ворвутся первые звуки утра, и он перестанет быть невидимкой. Представлять это было неприятно, и Слепой спешил.
Посещая Клетку
[Курильщик]Весь день после Ночи Сказок я был как труп и только к вечеру начал оживать. Поэтапно. Сначала нашел в себе силы доехать до туалета, где повстречался с жутким красновеким существом, оказавшимся мною. Надо было что-то с ним делать, и я решил его помыть.
Македонский помог мне раздеться. Сам бы я не смог. Руки дрожали, как у пропойцы с тридцатилетним стажем. Просто не верилось, что можно так развалиться после одной-единственной пьянки. Расставшись с пижамой — она так пропахла хвоей и спиртом, что при желании ее до конца жизни можно было использовать как средство от комаров, — я посидел под душем и вернулся в спальню.
Было около шести. Я так и не научился угадывать точное время без часов. Кое-как взобравшись на кровать, я достал из-под подушки блокнот и начал рисовать все подряд. Ряд рюкзаков и сумок на спинке… Голову Табаки, торчавшую из кокона пледа, в который он завернулся. Зевавшего Лорда…
Рюкзаки получились лучше всего. Табаки было почти не видно, а Лорд отвернулся, как только заметил, что я его рисую. Так что я заштриховал рюкзаки, придал им объемности и висючести, зачернил снизу и уже начал покрывать узорчиками, когда Табаки подполз поближе и чуть не лег на блокнот, заслонив от меня все, что можно было заслонить.
— Чего не рис уешь дальше? — удивился он, когда я убрал блокнот.
— Мне мешает твоя голова, — честно ответил я. — И не люблю, когда толкают под локоть.
Табаки решил обидеться. Откатился и сел спиной. Я уже знал, что дуться подолгу он не умеет, и не обратил на это внимания. Но рисовать расхотелось. Захотелось есть.
— Есть что-нибудь съедобное? — спросил я.
Лорд кивнул на тумбочку:
— Бутерброды. Осталась пара штук. Доползешь?
Плед, застилавший кровать, никогда не лежал ровно. Вечно бугрился и морщинился труднопроходимыми складками. Ползать по нему было мучением. Но я сделал попытку.
Табаки сказал, что я похож на неверную жену султана, которую закатали в ковер перед утоплением.
Лорд помог мне размотаться — протянутая рука — вручил сверток с бутербродами — бросок до тумбочки — и вернулся в свой угол — еще один бросок. Для ходячего — около двух шагов. При этом он ничего не опрокинул, не своротил и уж, конечно, ни в чем не запутался. Если вспомнить, что вчера он проделал примерно то же самое в темноте, а на кровати при этом валялась уйма народу, удивляться было нечему. Но учитывая, что на этот раз он не соизволил расстаться с журналом и даже продолжал его читать, то есть одна рука все время была занята! — я все-таки удивился. Я смотрел на него, не просто комплексуя. Я был готов расплакаться.
Мало что человек красив до неприличия и вытворяет невероятные вещи, так он этого еще и не замечает! Задирай он нос, подчеркивай свое превосходство, честное слово, было бы легче его переносить.
Лорд грыз заусенец и листал журнал, а с лица не сходило брезгливое выражение, означавшее, что читает он полную чушь. Он витал где-то, где ему не особенно нравилось находиться, но вернуться в осточертевшую реальность был не в силах. Даже чтобы посмотреть, куда ползет, и удостовериться, что взял с тумбочки именно то, что собирался.
— Лорд, — сказал я. — Иногда мне кажется, что ты просто прикидываешься.
Он поднял на меня рассеянный взгляд.
— В смысле?
— Ну что никакой ты не колясник на самом деле.
Он передернул плечами и опять уткнулся в журнал. «Мало ли кому чего кажется». Он этого не сказал, но иногда вовсе не обязательно говорить что-то вслух, чтобы тебя поняли.
— Может, ты и впрямь потомок драконов? — сказал я. — Может, на самом деле ты летаешь, а мы не видим?
— Хочешь, объясню? — спросил вдруг кто-то.
Я оглянулся.
Это был Черный. Он лежал на своей кровати, с тетрадью под подбородком, прикусив карандаш. Похожий на крупную овчарку с тонкой косточкой в зубах.
За время проживания в четвертой я успел привыкнуть к тому, что двое здесь всегда молчат. Македонский и Черный. Правда, молчали они по-разному. Македонский молчал, как глухонемой, а Черный — со значением. «Мне лучше рта не раскрывать». Что-то в этом духе. И я так привык к этому их молчанию, что когда Черный заговорил, совершенно растерялся. Даже уронил бутерброд. Упал он, естественно, маслом вниз. И яйцом вниз.
— Чего? — переспросил я.
— Говорю, могу объяснить, — повторил Черный. — Если хочешь.
Я сказал, что хочу. И попытался вспомнить, о чем спрашивал.
Черный сел и снял очки.
Никто, кроме самого Черного, не садился на его кровать. А также не ложился, не падал, не клал на нее ноги и не зашвыривал грязные носки. Никто вообще ничего туда не клал. Эта всегда аккуратно застеленная, чистая кровать казалась здесь чем-то совершенно инородным. Как и сам Черный. Как будто он в любой момент мог отчалить на ней, как на плоту, куда-то к далеким берегам. Туда, где водятся Черные.
— Все очень просто. Видишь эту кровать?
Черный указал на полку Горбача у себя над головой. Которая не поплыла бы вместе с нижним ярусом к далеким берегам.
Я сказал, что, конечно, вижу.
— А как ты думаешь, что случится, если подвесить тебя на ее спинке? Так, чтобы ты держался только руками, как на турнике.
— Я свалюсь, — сказал я.
— А до того, как свалишься?
Трудно было понять, какого он ждет ответа. Я честно представил последовательность событий.
— Буду висеть. Потом упаду. Чуток повишу, и вниз…
— А если тебя каждый день подвешивать?
Я наконец начал понимать.
— Хочешь сказать, что с каждым днем я буду висеть немного дольше?
— Молодец. Умный мальчик.
Черный снова прикусил карандаш и уткнулся в тетрадь.
— Но ведь достаточно свалиться один раз, и некого будет подвешивать. Я же не кошка.
— Вот и Лорд в свое время так думал.
Лорд отшвырнул журнал и уставился на Черного. Очень нехорошим взглядом.
— Может, хватит? — спросил он.
Я с ужасом понял, что описанная Черным ситуация, как пишут в титрах самых гнусных фильмов, основана на реальных событиях.
— Но это невозможно, — сказал я. — Это же садизм!
— Вот и Лорд в свое время так считал. До сих пор, как видишь, не любит вспоминать.
— Я спрашиваю, не заткнешься ли ты?
Лорд выглядел так, что на месте Черного я бы заткнулся как можно скорее. Но Черный был Черным.
— Остынь, — сказал он Лорду. — Красоту попортишь.
И тут началось такое, что я поверил чуть ли не в половину историй, рассказанных прошлой ночью.
Лорда швырнуло на край кровати. Оттуда, наверное, на пол, но в этом я не был уверен. Черный успел сесть. Успел даже снять очки. Вставал он уже с повисшим на шее Лордом. Дальше он пытался его от себя оторвать, а Лорд пытался его придушить, и выглядело это чудовищно.
Рычащая фигура из двух человек неуклюже покружила в проходе, понатыкалась на мебель, своротила тумбочку и рухнула на кровать, придавив Шакала. Шакал завопил.
Потом они перекатились в мою сторону. Я завороженно вжался в прутья спинки. Два искаженных лица… тяжелое дыхание… слюни… очень близко. Слишком близко. Табаки не умолкал. Сейчас они еще разок перекатятся, обреченно думал я, и привет Курильщику. Переломают мне все кости.
